Принцип Д`Аламбера - Эндрю Круми

Теперь он был готов выйти в свет. Фрау Гольдман ушла в гостиную, где будет целый день шить, принимать гостей и есть пирожные. Тем временем Гольдман надел сюртук, взял в руку трость и на некоторое время задержался перед высоким узким зеркалом, рассматривая свое отражение, желая удостовериться, что выглядит наилучшим образом. Шляпа прикрывала плешь в седых волосах, а изящный костюм скрадывал солидный возраст. Убедившись, что все в порядке, Гольдман открыл дверь, спустился по ступеням на улицу и ощутил тепло лившихся с неба солнечных лучей. Перед ним расстилался великий город Ррейннштадт.

Дом Гольдмана был расположен в северной части города, населенной преимущественно преуспевающими торговцами и ремесленниками. Мастерская же располагалась в восточной части, на Кеннтнерштрассе. Можно будет заглянуть в мастерскую, если останется время, — единственно для того, чтобы удостовериться, что Рихард не отлынивает от работы, хотя ради одного этого вряд ли стоило туда заходить. Выйдя из дома, Гольдман повернул налево, направившись на юг. Во-первых, там находился музей. Во-вторых, благодаря своей сообразительности Гольдман уже сказал жене, что мифическая клиентка живет в южной части города. Он не мог сбросить со счетов возможность того, что фрау Гольдман сейчас тайно наблюдает за ним, сомневаясь в его правдивости.

В этот момент он вспомнил о своем намерении зайти к булочнику Гейнриху, чей магазин находился неподалеку от Зельцерштрассе. Сделав небольшой крюк, Гольдман вышел к булочной, которая оказалась закрытой. Он постучал в дверь, но никто не отозвался. Гольдману показалось странным, что магазин Гейнриха закрыт в такое неурочное время, тем более что для этого как будто не было никаких видимых оснований. Гольдман толкнул дверь. Она оказалась не заперта.

Темнота в магазине показалась Гольдману непроницаемой в сравнении с ярким солнечным светом на улице, откуда он вошел. Шторы на окнах были плотно задернуты. Он постоял у двери, привыкая к скудному освещению. На прилавке лежало несколько хлебов. Гольдман подумал, что их стоит взять, оставив деньги, но хлеб оказался черствым. Гольдман потрогал его рукой — да, не лучше, чем тот, который сегодня испортил ему впечатление от сочной ветчины.

Только теперь Гольдману показалось, что откуда-то из глубины булочной доносится тихий звук, похожий на жалобный женский стон. Он пошел на звук, миновал проход, свернул за угол и в следующей комнате увидел лежавшее на столе в позе вечного небесного покоя тело Гейнриха со сложенными на груди руками. Над телом горели свечи, а рядом сидела плачущая жена. Сняв шляпу, Гольдман сел на свободный стул (здесь их было несколько) и стал ждать в надежде, что фрау Гейнрих заметит его присутствие. Но она была целиком поглощена своим горем.

Бедный Гейнрих! В смерти он выглядел гораздо здоровее, чем когда-либо при жизни. Смерть избавила его лицо от скорбного выражения, которое не покидало его со дня злосчастного столкновения с телегой молочника несколько лет назад. Морщины разгладились, серые тени под глазами стерлись; лицо — хотя бледное и какое-то восковое — казалось умиротворенным и довольным тем положением, в каком существовал теперь Гейнрих. Гольдман давно не видел его так аккуратно причесанным. Смерть оказалась весьма к лицу бедному булочнику.

В магазин вошел еще один человек, пожал Гольдману руку и сел рядом с ним.

— Большая потеря в цехе булочников, — сказал он.

— В самом деле, — отозвался Гольдман. — Если бы я знал, что вчера в последний раз купил у него хлеб, то заказал бы к нему паштет, а то мне пришлось расточительно съесть его с жареной колбасой.

— Это действительно большое несчастье, хотя я не уверен, что согласился бы с вашим выбором. Паштет подошел бы к хлебу, который он пек лет двадцать назад, но в последнее время адекватно дополнить вкус его изделий могло только сливочное масло.

— Однако могу сказать, что вы настоящий знаток.

— Я Маркус, брат усопшего, и был посвящен во все его дела. Если угодно, я был импресарио театра его печи, в котором он сам был Шекспиром.

— Определенно, он был одним из самых одаренных булочников.

— И к тому же великим экспериментатором, которого иногда приходилось направлять в нужное русло. Не будь меня, он кончил бы багетами и бриошами, окончательно забросив настоящее дело.

— Вот как? — Гольдман понизил голос из уважения к вдове Гейнриха, которая никак не реагировала на разговор мужчин.

— Именно так. В молодости он подпал под сильное влияние французов, только их хлеб он считал стоящим, наши сорта для него просто не существовали. Уверяю вас, у французов действительно есть очень интересный, присущий только им стиль, однако в своей основе их вкус сильно отличается от нашего. Но попробовали бы вы сказать об этом моему брату! Французы то, французы это, бургундское вино, рокфор! Он даже начал изучать их язык.

— Боже милосердный, а я и не знал!

— Думаю, что он в то время носился с идеей открыть в Ррейннштадте ресторан. Чистейшее безумие.

— Это не было последствием несчастья с телегой молочника?

— О нет, все это происходило задолго до происшествия, в самом начале его карьеры. Каждый человек испытывает влияние чужого искусства, когда ищет собственную манеру, но мой брат в этом отношении заходил, пожалуй, чересчур далеко. Как бы то ни было, все прошло, мне думается, не без моего участия, но мне кажется, что то была фаза, которую он должен был пережить.

— Именно поэтому вы так бурно отреагировали на мое замечание о паштете [1]?

— Упоминание о нем просто пробудило память — приятную память, должен сказать, — о юношеских увлечениях брата.

— Ваш отец тоже был булочником, не так ли?

— Да, и очень традиционным. Он весьма основательно научил нас обоих технике хлебопечения. Но спустя несколько лет я понял, что тесто и дрожжи не для меня. Я уехал в Меннлинген и начат работать в судовой компании. До самой смерти брата я общался с ним только по почте.

— Признаюсь, я не знал о вашем существовании, хотя много лет был знаком с вашим братом.

— В нашей семье он был единственным настоящим булочником. После французского периода он начал делать вполне зрелые вещи. Это произошло приблизительно в то время, когда я покинул Ррейннштадт. В письмах он рассказывал мне о том волнении, которое охватывало его, когда он начинал испытывать новые сочетания различных сортов муки. Я же все время напоминал ему, что в конце концов он должен зарабатывать на жизнь и что, возможно, публика просто не готова покупать его экзотические изделия. Тем не менее в то время мне не раз приходилось посылать ему деньги, чтобы поддержать его на плаву.

— Но постепенно все устроилось, — продолжал Маркус, — он нашел свой стиль, который удовлетворял как его покупателей, так и его художественный вкус. Я организовал транспортную сеть для доставки его хлеба по всей здешней области — сам он мало понимал в таких вещах. Типичный рассеянный гений, не имеющий ни малейшего понятия о том, сколько у него денег и сколько их он мог бы заработать.

— Такой тихий парень, — сказал Гольдман. — Я и не представлял, насколько он талантлив. Хотя в последнее время мне казалось, что он разочаровался в жизни.

— Он лишился иллюзий, это верно. Вкусы потребителей изменились, и он оказался за бортом новых веяний. Тиражи обозрений в «Альманахе пекарной промышленности» резко пошли вниз после того, как в моду вошла эта дьявольская смесь проса и тыквенных семечек. А потом это происшествие.

— С телегой молочника? — Вдова Гейнриха вздрогнула, когда Гольдман произнес эти слова, как будто от них у нее открылась болезненная рана. Брат покойного понизил голос и продолжил:

— Он так и не поверил, что это был случайный инцидент, обвиняя в нем соперников-хлебопеков, а уж я-то знаю, что они за головорезы. Но какова бы ни была подоплека происшествия, удар по голове очень плохо отразился на его личностных качествах. Его письма стали странными, а часто и бессвязными. Я уже подумывал о том, чтобы оставить мое дело в Меннлингене и приехать сюда присматривать за ним, ибо не могло быть и речи о его отъезде из Ррейннштадта. Но у меня самого есть семья, ну, вы хорошо понимаете, о чем я говорю.

— Конечно, господин, конечно. Какая досадная потеря. Подумать только, всего несколько часов назад я ел черствые остатки последнего шедевра этого человека. Так проходит слава мирская, не правда ли? — Гольдман поднялся. — Надеюсь, что его кончина была безмятежной.

При этих словах вдова издала такой душераздирающий стон, что Гольдман от всего сердца пожалел о своих словах. Маркус предложил выйти в соседнюю комнату, а потом объяснил:

— Это была его последняя попытка сохранить былую репутацию в среде булочников. Он занимался опытами с выпечкой хлеба из новой муки, полученной из диких грибов, но, к несчастью, собрал какой-то ядовитый вид. Если бы он продал этот хлеб, то отравил бы насмерть половину Ррейннштадта.